Уссурийское казачество. Возникновение, история

[Ekaterina]

Н. Н. Муравьев уехал из Петербурга вскоре после Нового года; я остался на некоторое время, чтобы получить заказанные мною разные инструменты для штаба и для сахалинских угольных копей, принять из библиотеки главного штаба книги и т. п.

Долго заживаться, однако, было нельзя, и вот новые 6,000 верст в течение года, так что, считая поездку на Амур, я сделал, с февраля 1857 по февраль 1858 г., более 22,000 верст, из которых около 2,600 верст водою, 18,000 верст на почтовых или курьерских и только 1,800 верст по железной дороге.

Привожу эти цифры, чтобы показать, какова была тогда служба в Восточной Сибири, потому что я далеко не составлял исключения, и многие ездили еще больше меня, особенно адъютанты и чиновники особых поручений генерал-губернатора.

Я уже имел случай заметить, что над этими разъездами восточно-сибирских чиновников смеялись в Петербурге; «Искра» напечатала ряд каррикатур на этот счет, где представила даже портреты некоторых из «курьеров» с подписью, что «на привезенных ими бумагах собственною его пр-ва рукою написано: «к сведению».

Но повторяю: разъезды были неизбежны. Я, например, привез важные депеши из Пекина и Тянь-цзина, которые ускорили решение дела о предстоявшем заключении договора об Амуре, по крайней мере, на две недели. Ведь почта от Иркутска до Петербурга ходила слишком 30 дней, а я приехал в 17  1/2.

По прибытии в Иркутск, опять начались неприятности. Г-ну Б-у было досадно, что генерал-губернатор, не спросясь его, отдал Усурийскую экспедицию мне.

Узнав довольно близко его характер, я опасался с его стороны всякого рода мер к тому, чтобы исполнение моего поручения обставить самыми невыгодными условиями; но, по счастью, составление команды и снабжение ее запасами поручено было М. С. Корсакову, т. е. лицу, стоявшему вне штабных интриг, и моими спутниками на Усур явились люди усердные и хорошо всем снабженные.
Зато г-ну Б-у  удалось сделать мне серьезную неприятность в собственно-штабной сфере. По предположению генерал-губернатора и утвержденной им смете экспедиции, предполагалось мне дать в помощь двух топографов. Г-н Б. распорядился так, что этих топографов я не видал в глаза, и, следовательно, мне приходилось одному делать то, что должны были делать трое. Мало того: из довольно значительного запаса топографических инструментов, находившихся в Иркутске, мне были отпущены самые дурные, например, буссоли с размагнитившимися стрелками и тупыми шпильками. По счастью, я всегда имел, как и теперь имею, этого рода инструменты собственные, разумеется, исправные. С этой стороны, стало быть, маневры были бесполезны. Зато г. Б. не поскупился на личные оскорбления такого свойства, что я дал себе слово: как только окончу экспедицию, уехать из Восточной Сибири, каковы бы ни были внешние условия службы, которые пришлось бы принять, отказавшись от должности старшего адъютанта штаба. Я это потом и сделал.

[Ekaterina]

В половине апреля 1858 г. я опять отправился на Амур и опять с любезным Я. П. Шишмаревым, но несколькими днями вперед генерал-губернатора.


 В Шилкинском заводе я нашел готовою мою команду: почтенного сотника Пешкова, урядника Масленникова, переводчика тунгузского языка унтер-офицера Карманова и одиннадцать казаков. Со мною был еще крепостной мальчик в виде слуги, так как опыт прошлого года указал на положительную необходимость иметь прислугу, независимую от команды гребцов, далеко нелюбезно распоряжавшихся вещами, лично мне принадлежавшими.

Так как мы прибыли в Шилкинский завод еще в то время, когда Шилка была покрыта льдом, то пришлось дожидаться ее вскрытия. Помню очень хорошо, как по вскрытии, наконец, реки стали хлопотать о скорейшем выводе из гавани парохода «Лены», где он замерз, и как не успели в этом, так что генерал-губернатор с ближайшими своими спутниками уплыл на катере, а нам, т. е. г-ну Б., мне, почтенному чиновнику особых поручений В. Д. Карпову и еще какому-то гражданскому чиновнику, имени которого не могу вспомнить, дан был огромный баркас или, точнее, кузов канонерской лодки, на которой смело можно было поместить роту солдат, или, еще лучше, семейств  тридцать переселенцев, или несколько тысяч пудов муки.

Этот баркас был истинным мученьем для моей команды, которая одна должна была с ним управляться и, стало быть, понапрасну измучиться прежде, чем начнется собственно Усурийская экспедиция. Особенно неприятно было присутствие на том же баркасе генерал-губернаторских кур и баранов, которым не нашлось, видно, другого места, которые отравляли атмосферу, доставляли много хлопот по прокормлению и кончили тем, что большею частью подохли, не доехав до Зеи...

Эти мелочи с «заднего двора» я привожу здесь, как характеристические вообще для экспедиции 1858 года, в которую, за огромностью ее размеров и цели, очевидно, пренебрегали вещами второстепенными, т. е. именно теми, которые ближе всего касаются отдельных исполнителей общего дела.

[Ekaterina]

А цель и размеры экспедиции 1858 года были действительно огромны.
Во-первых, нужно было дополнить колонизацию прошлого года основанием множества новых селений между Усть-Стрелкою и Хинганом, так, чтобы, вместо прежних трех сотен, казаки могли выставлять два полка;
во-вторых, следовало заселить вновь обширное пространство между Хинганом и Усури и даже часть берегов этой последней реки;
 в-третьих, и самое главное, нужно было заключить договор с Китаем, облекавший наши захваты на Амуре в законную форму.

Последняя цель была бы очень труднодостижимою, даже, быть может, вовсе недостижимою без войны, если бы у китайского правительства не было в это время на руках тяжелых забот по борьбе с англо-французами, взявшими уже Кантон, с тайпингами, владевшими Нанкином, и с магометанами, восстание которых началось в 1857 году и охватило обширную площадь от берегов Желтой реки в Шен-си до Кашгара.

Но как эта тройная борьба, совершавшаяся притом на театрах гораздо более важных для Китая, чем отдаленный Амур, поглощала все внимание богдыханского правительства, то можно сказать, что именно главная-то цель экспедиции 1858 года — трактат — была самою легкодостижимою.

Это и подтвердилось тем, что когда генерал-губернатор прибыл на устье Зеи, то оказалось, что китайский уполномоченный, князь И-шань, тесть императора, уже дожидается его в соседнем Айгуне.

Кроме того, ясным  доказательством готовности китайцев уступать служит и самая краткость переговоров. Мы прибыли на устья Зеи 11-го мая; 13-го генерал-губернатор явился перед Айгуном со своим катером и двумя канонерскими лодками, а 16-го договор был подписан.

Я не привожу здесь его содержания, потому что он всем известен, но замечу, что при заключении его было несколько курьезных обстоятельств.
Переговоры велись через переводчиков или, точнее и главным образом, через Я. П. Шишмарева , который получал указания от генерал-губернатора и к которому являлись второстепенные китайские чиновники с такими же наставлениями от князя И-шаня.

Последние прибегали к совершенно азиатским хитростям, чтобы добиться нашей снисходительности. Они плакали, уверяя, что не смеют передать представляемых требований своему послу, вероятно, из опасения, что он велит вздуть их бамбуками, уверяли от имени самого посла, что он не решится принять таких-то и таких-то условий, потому что за принятие их ему угрожала бы петля, и т. п.,
а когда договор был подписан, то признавались, что их удивила умеренность наших требований; что они ожидали для начала негоциаций домогательства нашего на все земли до Великой стены и Желтой реки, дабы потом, по принятому в дипломатии обычаю, сбавлять эти требования...

Спешу, впрочем, оговориться: сам я под Айгуном во время переговоров не был, а узнал эти подробности через несколько дней после заключения договора, когда генерал-губернатор со свитою прибыл на устье Усури, куда я был отправлен вперед.

Помнится, при этом и сам Н. Н. Муравьев смеялся над И-шанем, который хоть и уверял, что боится петли, но на последовавшем за подписанием трактата угощении так усердно пил шампанское, что снял с себя курму и остался только в той части одежды, которая походит на поповский подрясник или, пожалуй, даже на рубашку и которая, я уже забыл теперь, как называется по-китайски...

Рассказывали также о баснословном невежестве китайцев, которых будто бы уверили, для убеждения в необходимости уступить нам Усурийский край, что если они этой уступки не сделают, то англичане не замедлят появиться на Усури со своими пароходами и пушками, которые перетащат туда с Японского моря.

 Вообще, пуганье  англичанами было одним из главных мотивов с нашей стороны, и кто знает ненависть и боязнь, которую китайцы питают к этим «рыжим варварам», тот поймет, что выбор этого мотива был очень удачен: мы сами ведь должны были во всяком случае остаться «друзьями» Китая.

[Ekaterina]

IV.
Вся поэзия амурского дела кончилась с подписанием айгунского договора. За исключением одной моей небольшой экспедиции, которая тоже утратила часть своей прелести, не оставалось ни одного предприятия на Амуре, которое не было бы самою сухою прозою. Для «видных» дел почти не оставалось места. Поэтому можно было предвидеть, что тот наплыв энергической молодежи в Иркутск, который в течение нескольких лет совершался под влиянием амурского дела, скоро прекратится, а с ним прекратится и та энергическая жизнь, которая, было, пробудилась в Восточной Сибири.

Так оно и случилось, как известно; но, впрочем, 1858 и 1859 года были еще годами увлечений для многих, возвращавшихся потом, разумеется, совершенно разочарованными. Колонизация Амура, исследования и заселение южно-Усурийского края, тамошних гаваней и т. п. привлекали еще людей, жаждавших деятельности, но недолго.

В 1860 году посетил наши посты по берегам Японского моря талантливый путешественник Линдау: он удивлялся их безжизненности и печальной участи людей образованных, которые были брошены судьбой в эту глушь. Тогда же описал далеко не розовыми красками и самый Амур путешественник русский, С. В. Максимов...
 
Где причина этому? Отчего Амурский край не развился так же быстро и роскошно, как Калифорния, Новая Зеландия, Южная Австралия или хоть даже Канада?.. В «воспоминаниях» не место отвечать на этот вопрос, а потому я вернусь к простому перечню событий 1858 года, насколько они знакомы мне лично.

И, во-первых, скажу несколько слов об амурской компании, которая была основана в этом году и возбуждала такие сангвинические надежды.
Задачи компании были очень широки, средства значительны, покровительство со стороны высших сибирских властей — безусловно; в заключение всего, ведение дел на месте, т. е. на Амуре, было вверено лицу, известному в иркутском коммерческом мире по своему уму и деятельности, купцу Белоголовому

 Н. Н. Муравьев принимал самое близкое участие в судьбах компании. Когда, по заключении айгунского договора, он встретил Белоголового на устье Усури, в теперешней станице Казакевичевой, то на бывшем в генерал-губернаторском помещении (шалаш из коры) завтраке единственный тост, провозглашенный хозяином, был «за процветание амурской компании», которая должна была избавить Амур от мелких хищников-спекулянтов и водворить в нем «разумную» торговлю, которая бы содействовала развитию богатств края.
Предполагалось, что средства компании дадут ей возможность снабдить край немедленно теми произведениями стран культурных, которых недоставало необработанной еще, хотя богатой от природы, пустыне: хлебом, рисом, сахаром, свечами, готовою обувью, одеждой и материалами для нее, скотом, земледельческими орудиями, мебелью, посудой, стеклом, железною утварью и пр.
Предполагалось, конечно, что главною заботой компании будет не скупка по дешевой цене соболей, которые бы на ирбитской ярмарке доставили ей 300-400% барыша, (Соболи покупались в 1858 г. на Амуре по 3-4 рубля, а продавались в Ирбите по 12-15, иногда даже по 25 рублей) а доставка из-за границы, морем, таких грузов, которые бы могли удовлетворить потребностям вновь возникавших колоний.
Предполагалось, наконец, что местные амурские власти проникнутся теми же взглядами на компанию, как и власти иркутские, и не только не будут делать ей притеснений и убытков, а облегчат ее задачи — отводов, например, постоянных мест под магазины компании, перевозкою более спешных грузов на казенных пароходах, трюмы которых нередко оставались пустыми, и т. п.

Но что же случилось не в области предположений, а в действительности?
В лавках компании продавались заплесневелые пшеничные сухари и крендели по полтиннику и по трехрублевому за фунт, прогорклое коровье масло по целковому, червивая колбаса, гнилая даба (низший сорт китайки) и т. п., а принимались, за исключением денег, одни соболи!

С великим трудом я, износивший на  Усури четыре пары обуви, мог достать себе кунгурские простонародные сапоги что-то за 10 или 12 рублей пару, так что на первый же год существования компании приходилось жалеть об отсутствии тех «хищников», которых могущественная конкуренция компании удалила с Амура.

С другой стороны, местные власти вели себя с компаниею возмутительно. Пришли, например, на устья Зеи компанейские лодки. «Давайте их нам! они нам нужны для перевозки солдат или казенных тяжестей!»
Прибыли на низовья Амура компанейские скот и мука: «пожалуйте их нам, а в будущую навигацию мы вам отдадим их натурою!» — Губернатор Б., отправляясь в Благовещенск и желая, чтобы город этот был не только просвещен его присутствием, но и освещен фонарями, заказал таковые компании, да кстати и пожарные инструменты. И то, и другое было доставлено, но тогда его превосходительство отказался от заказа, потому что у города доходов не было и заплатить было нечем. И, разумеется, компания не смела отыскивать убытков.

 Мудрено ли после этого, что она кончила свое существование через 3-4 года продажею акций, кажется, г-ну Бенардаки, по 17 копеек за рубль?!

[Ekaterina]

Лично я провел все лето 1858 года, т. е. конец мая, июнь, июль и часть августа, на Усури, занимаясь съемкою этой реки и составляя ее описание.
Так как отчет об этой экспедиции давно и не раз напечатан, не только по-русски, но даже по-английски, то я не буду здесь останавливаться на ней, а расскажу лишь то, что относится до заселения Амура.

Когда в августе я плыл вниз по Усури и приближался к ее устью, то издали заметил несколько свежих, еще неоконченных построек по равнине правого ее берега, тянущейся от подошвы хребта Хехцыр к югу. Это был зародыш станицы Невельской, которую потом пришлось перенести с берега внутрь страны, потому что разливы Усури затопляли дома.

Хотя в 1858 г. переселенческие сплавы начались гораздо раньше, чем в 1857-м, но по отдаленности Усури от Забайкалья поселенцы пришли поздно, и состояние их построек внушало опасения, что зимовка будет плоха. В следующем селении, Казакевичевом, дело шло несравненно лучше. Тут уже с ранней весны губернатор Приморской области начал возведение зданий для магазинов и нескольких жилых построек, и потому селение имело довольно приличный вид. Оно поэтому и сделано было потом местопребыванием командира Усурийского казачьего батальона.

Станица Корсакова едва зарождалась, зато Хабаровка, поставленная на превосходном, возвышенном берегу Амура и Усури, при окончательном их слиянии, представляла утешительный вид. Здесь работы, под управлением того же Я. В. Дьяченки, который в прошлом году строил Кумарскую станицу, шли очень успешно, и возникли не только дома, но и лавки с товарами, даже, если не ошибаюсь, заложена была небольшая церковь или часовня на пригорке, видном издалека.

Купцы своим коммерческим инстинктом поняли, что тут в будущем должен возникнуть большой коммерческий центр, и, разумеется, рано или поздно этот центр возникнет; но вот, например, какие обстоятельства мешали этому до настоящего времени.

Гораздо позднее основания Хабаровки возникла мысль основать в ней местопребывание губернатора всего Амурского края, причем Благовещенск остался бы уездным городом, по крайней мере, до того времени, пока население Амурского края не увеличится настолько, чтобы стоило сделать из него две области. При этом, конечно, губернатору из Благовещенска, где у него есть хороший дом, пришлось бы переехать в Хабаровку, на первое время — в помещение более тесное; пришлось бы и удалиться от Иркутска, где жил нареченный тесть губернатора, человек тоже с видным положением в провинциальной администрации.
Спросили из Петербурга кого следует в Восточной Сибири, и что же получили в ответ? «Хабаровка неудобна; она лежит на болоте; отличается нездоровостью», и т. п. Мне случилось читать этот любопытный ответ, и я не знал, как он мог быть дан вопреки очевидности, — потому что Хабаровка лежит на откосе высокой горы и есть одна из лучших по местности колоний Амурского края, — и какая цель могла быть при его составлении?
Только лишь узнав случайно семейные обстоятельства, на которые сейчас указал, я понял, почему хребет Хехцыр официально обратился в болото... Что же такое нужды государственные перед семейными некоторых особ!..

[Ekaterina]

Я сейчас сказал, что нашел в августе 1858 г. в  Хабаровке нескольких торговцев. Один из них, скорее приказчик или даже «молодец», чем хозяин, узнав, что я прибыл с Усури, стал при встрече расспрашивать меня, что это за край, чем там можно торговать? и пр. Я заметил, что на Усури пока почти совершенная пустыня, что вдоль ее я нашел всего 102 плохенькие домика ссыльных китайцев и гольдов, и что кроме соболей там покупать нечего, а продавать можно дабу, водку, табак, порох и т. п. Соболи, кажется, дешевы. — «Так-с! Ну, а край из себя каков? Говорят, много болот». — Есть-таки, но ведь без этого не может же быть в стране дикой, лесистой и дождливой. Придут жители, найдут много мест возвышенных, годных для водворения, а когда вырубят леса, то и почва обсохнет, даже в долине реки, не только по увалам. Ведь вот и про Амур говорили, что он — болото; а где же вы видели, чтобы дома были поставлены на болотистой почве, кроме разве Бусули? — «Помилуйте! где же на болоте? а на песке, это точно... вон, извольте посмотреть, на том берегу луг-то весь песчаный». — И говоря слова «на песке», мой молодец как-то лукаво улыбнулся, так что даже последняя часть его речи мне показалась лишь оговоркой, долженствовавшею смягчить смысл его насмешливого замечания...

Должно признаться, что действительно значительная часть селений, возникших в 1858 году, была основана «на песке», в том смысле, что они были недолговечны и постепенно были относимы от берега Амура внутрь страны.

Но много было местностей истинно великолепных по положению и угодьям, например, станица Екатерино-Николаевская, у выхода Амура из Хинганских гор.

Я не знаю, кто именно выбирал места под селения; но общий отчет по ходу колонизации того года возложен был на чиновника особых поручений генерал-губернатора Шелехова, сына известного в свое время писателя по сельскому хозяйству. Что он написал, мне неизвестно; но вот что я могу сказать со своей стороны.

Летом 1858 года возникло на Амуре и Усури 35 селений, именно: шесть выше Благовещенска, четыре на Усури и двадцать пять на среднем Амуре, от Благовещенска до Хабаровки.

В «Известиях Русского Географического общества» за 1871 г. мною был перепечатан список всех в то время  существовавших в Амурском крае населенных пунктов с показанием годов их основания; но я должен здесь оговориться, что там есть несколько ошибок, именно относительно хронологии.
Перепечатка мною сделана с официального списка, составленного комиссией 1869 года, ездившею на Сахалин, и, конечно, ей было очень немного интереса добиваться точности в хронологии; но если кто вздумает со временем писать подробную историю амурской страны, тот должен это иметь в виду.

[Ekaterina]

Станицы были расставлены таким образом, чтобы расстояния между ними были по возможности однообразны и равнялись длине обыкновенного почтового переезда.

Я уже заметил, в каких соображениях, губительных для переселенцев, это делалось; здесь прибавлю, что и в 1858 году об учреждении почтовых станций по Амуру не было и речи.

Странное дело! Заняли мы в киргизской степи ни на что серьезно ненужный Зайсанский пост, в 400 верстах от Семипалатинска, и сейчас провели к нему почтовую дорогу, по которой едва ли когда-нибудь возится более десятка казенных и частных конвертов в неделю. А заняли и заселили Амурский край, эту большую дорогу к Тихому океану, и правильной почты не организовывали несколько лет, разрушая таким образом одною рукой то, что другою насаждали, т. е. систематически разоряя вновь водворяемых переселенцев почтовою гоньбой. Точно будто Восточная и Западная Сибирь принадлежат не к одному государству и управляются по разным началам!

Общее число переселенцев 1858 года мне неизвестно, но полагаю, что оно простиралось от шести до семи тысяч душ, главным образом пеших казаков из Нерчинского округа.

Довольно забавную в военном отношении картину представляли эти побочные сыны или, точнее, приемыши Марса. До 1851 г. они выжигали для горных заводов уголь, возили руду, охотились зимою на белок, занимались сельским хозяйством, и военных мундира и амуниции почти не видывали, кроме разве тех, кто жил по этапному тракту, которым следовали арестанты под конвоем солдат. Вдруг — в казаки! Наслали к ним офицеров, начали учить артикулам, собирать на ученья, Даже, кажется, на маневры, выучили ходить в ногу и пр. Но переделать натуры в 6-7 лет не могли. Пеший [298] забайкальский казак остался мужик-мужиком, только вместо зипуна любил халат и бороду не запускал, а брил поневоле.
Фитильная охотничья винтовка была ему милее казенного ударного ружья, потому что она не пугает зверя взводом курка. А что до военной выправки и дисциплины, то он частенько говорил своему начальнику-офицеру, вместо «ваше благородие» — «сударь» и при этом почесывал затылок.

Вот эти-то люди и были призваны заселять Амур не просто, чтоб жить на нем, но чтоб защищать его, от кого? — не знаю. Я уже не раз упоминал, что китайцев бояться было нечего, а за тем очевидно, что в данном случае мы слепо следовали традиции, по которой русские окраины должны быть обставлены передовою казачьей цепью.

Всю эту массу переселенцев, двинутую по воле правительства и водворенную не там, где бы она, может быть, пожелала сама, а там, где было приказано, приходилось, разумеется, кормить на счет казны, и, как опыт доказал, не один год.

Откуда же было взять хлеба? Разумеется, кроме Забайкалья неоткуда. Но Забайкалье имеет такое малочисленное и редкое население, что больших свободных остатков хлеба на продажу у него не могло быть. Тут опять было употреблено насилие в виде реквизиции хлеба у крестьян трех волостей по Ингоде и Онону. Им назначена была цена, — помнится, копеек 60 за пуд муки, — и они должны были доставлять столько-то тысяч пудов. Доставлять хлеб из богатых им староверческих селений верхнеудинского округа, расположенных по Хилону, Чикою и Селенге, разумеется, было бы слишком дорого, а попробовать скупить запасы в китайских деревнях около Айгуна было бы делом рискованным, так как запасов таких могло и не оказаться, даже китайцы могли их не продать.

О доставке же на Амур как хлеба, так даже и самих колонистов из России или из-за границы морем в то время — да и гораздо позднее — не было и речи, и тех, которые бы вздумали предложить этот способ подвоза людей и их продовольствия, вероятно, в Иркутске сочли бы «недальновидными».

Эта недальновидность ведь приписывалась, например, Михаилу Васильевичу Петрашевскому (1867 г.) за то, что он порицал стеснения хлебной торговли на иркутском базаре. Еще с большею откровенностью  в ней обвинялись люди, имевшие смелость смотреть не чужими глазами на амурское дело...

[Ekaterina]

Как в прошлом году на Усть-Зее, так теперь в Хабаровке, парохода не оказалось, и я, дав моей изнуренной команде отдых в два дня, приказал ей готовиться к новому странствованию на бичеве, которое должно было простираться на 2,000 верст.

Мы отплыли с устья Усури после полудня и вечером остановились на ночлег у левого берега Амура, еще в виду Хехцыра, но уже верстах в 25-ти от Хабаровки. На завтра начали мы проходить те селения, которые, по выражению хабаровского приказчика, строились на песке.

Превосходные луговые угодья пленяли однако же самих переселенцев, и им большею частью в голову не приходило, что луга эти — поемные, и что первый большой разлив Амура прогонит их с мест. Вода в реке была довольно высока и теперь, от дождей в бассейне Сунгари, а потому бичевник далеко не везде был хорош.

Зная, что пароход должен был идти из Николаевска в Благовещенск, я приказывал не заходить в мелкие протоки, а идти главным руслом, чтобы не пропустить парохода; но какова же была моя досада, когда однажды сидевший на руле казак не исполнил этого распоряжения, зашел вместо Амура в один из его притоков, а когда мы, наконец, вернулись из него в большую реку, то встретившиеся мне гольды объявили, что пароход тем временем прошел!

Только тот, кто четыре месяца шлепал по грязи, по камням, подвергался свирепым укушениям комаров и слепней, надеялся от всего этого избавиться и вдруг обманулся, — поймет отвратительное состояние духа, в котором я, да и все мои спутники находились.

Но вот, мало по малу, на горизонте, у левого берега Амура, там, где виднелись струи дыма, очевидно, из возникавшего русского селения, обрисовался корпус какого-то судна, не амурской, т. е. не барочной конструкции, и в подзорную трубу я рассмотрел, что это пароход.

 О, радость!.. но совершенно напрасная. Пароходик этот был небольшой баркас «Надежда», везший из Николаевска курьера, лейтенанта А. М. Линдена, но попортивший дорогою механизм и потому не могший плыть далее. Вместо получения от Линдена помощи, приходилось помогать ему самому.
«Надежду», по ее безнадежному состоянию, отправили назад, вниз по течению, в Николаевск, а милого, образованного и симпатичного курьера я попросил пересесть в мою лодку. От этого, конечно, физически на ней стало теснее, но зато я оживился нравственно.

Мы поплыли опять бичевою, т. е. способом, который Линден справедливо называл антидиллювиальным и над которым, как океанский плаватель, привыкший делать по десяти узлов в час, хохотал от души.

Скоро мы прошли станицу Михайло-Семеновскую, которая на картах Тиалаго масштаба представляется расположенною против устья Сунгари, а на самом деле отстоит от него на 17 верст. Я не без удовольствия заметил, что тут не делалось и попытки строить какие-нибудь батареи для «командования» сунгарийским руслом, тогда как, например, в Благовещенске, Хабаровке и Казакевичевой эти попытки имели место; в двух последних даже после заключения айгунского договора.

[Ekaterina]

По мере приближения к Хингану, места становились живописнее, и общий уровень равнины сделался несколько выше. Особенно превосходную местность занимала большая станица Екатерино-Николаевская, расположенная среди групп дубовых деревьев, недалеко от выхода Амура из Хинганских гор.
 Эта станица-красавица получила свое имя в память Е. Н. Муравьевой, супруги генерал-губернатора, которая сопровождала его в одну из экспедиций, кажется, в 1855 году.

Вообще замечу, что имена большей части спутников и сотрудников Н. Н. Муравьева увековечены им на Амуре в названиях разных селений. Некоторым из этих сотрудников, например, Корсакову, Казакевичу, Буссе, «посвящены» даже по два и по три селения. Мне была сделана честь наименованием по моей фамилии одной станицы на Усури, довольно большой, имеющей теперь церковь и даже школу.

Когда мы вступили в ущелье Хингана, где оба берега Амура образованы крутыми, покрытыми лесом горами, то плавание наше сделалось чрезвычайно трудным. Бичевника не было и в помине; приходилось идти на веслах, а река тут отличается особою быстротою, тем большею в данном случае, что вода была большая, от дождей в верховьях реки. Такое путешествие по 20-25 верст в день способно было навести уныние даже в  присутствии такого всегда хорошо настроенного спутника, как А. М. Линден.

Вдруг, однажды на заре, когда еще не вся команда проснулась, мы заслышали шум пароходных колес. Линден немедленно начал кричать, подавать сигналы и, к удовольствию нашему, нас заметили. Через пять минут мы были на палубе парохода, а через час, когда находившиеся уже там пассажиры проснулись, мы нашли среди них очень приятных спутников: архимандрита Аввакума, капитан-лейтенанта барона Шлицпенбаха, двух янки, Якоби и Эше, русского купца Ланина и нескольких других лиц. Одно из них представляло даже курьез, характеристический для Амура. Это был офицер морских инженеров, фамилию которого я теперь забыл, отличный строитель, но до такой степени поклонник Бахуса, что адмирал Казакевич должен был приставить к нему боцмана, ответственного, если офицер напьется, и даже держать его на работах вдали от города Николаевска, день и ночь, чтобы он не имел возможности доставать водки.

Не будем относиться с укором к несчастному. Он не один в своем роде, и даже ныне нередки случаи на Сахалине, что офицеры спиваются, сходят с ума, впадают в белую горячку и т. п. от одиночества и монотонной жизни без всякого развлечения. Я не далее 1877 года читал в Тифлисе письмо одного из сахалинцев, убеждавшего одного из бывших своих корпусных товарищей, теперь ставшего влиятельным лицом на Кавказе, «спасти» его от печальной участи умереть нравственно, а может быть, и физически, в сырой, холодной пустыне...

 Петербургские решители судеб, заседающие в разных канцеляриях, всегда трезвые, изысканно-приличные, не прощающие человеческой природе ни одного недостатка, если он не ведет к карьере или фортуне, разумеется, с отвращением относятся к таким «погибшим» людям, каков был наш инженер-моряк; но в провинциях, особенно отдаленных, люди более гуманны.

На пароходе называли одного благородного жителя Николаевска, который не отказался пожертвовать несколькими стами рублей собственных денег, чтобы дать возможность человеку «падшему» вернуться на родину, и я бы не затруднился назвать этого жителя, если бы не знал, что такое оглашение сделанного им доброго дела будет ему  неприятно, тем более, что он занимает такой высокий пост, что и без того ему приходится слышать немало похвал.

[Ekaterina]

Несмотря на сильное течение реки, пароход «Амур» шел все-таки впятеро скорее, чем лодка, и вот мы скоро поравнялись с избушкою натуралиста Радде. Этот почтенный деятель науки жил одиноко, с двумя лишь казаками-охотниками, среди величавой и богатой природы Хингана, где собрал, в течение года, великолепную зоологическую и ботаническую коллекцию.

Весною 1858 г., плывя на Усури, я посетил его и нашел настолько отвыкшим от удобств жизни, что он уже не мог пить чая с сахаром. Н. Н. Муравьев, несколькими днями позднее, также останавливался в его хижине и потом шутя рассказывал, что «Радде так влюбился в природу, что просил меня остаться до следующего дня, чтобы видеть, как будут выходить из яичек личинки какого-то Scarabeus’a»...

Впрочем, почтенный натуралист был предметом не одних таких шуток, безобидных или даже лестных для его самолюбия, как ученого. Были люди, в роде г-на Б., которые, с обычным грубым натурам цинизмом, уверяли, что «Радде зажился в Хингане потому, что там много соболей, а он готовит приданое своей невесте».

Плывя на пароходе, мы уже далеко не всегда могли видеть вблизи вновь возникавшие по Амуру селения; но, во всяком случае, могли убедиться в одном, а именно, что переселенцы не богаты.

С трудом доставал пароходный повар свежую провизию, и наш стол отличался спартанскою умеренностью. Зато мы были богаты по части напитков. На пароходе был груз Cherry-cordial, рому и хересу, и ежедневно вечерком выносился на палубу ящик с бутылками этих жидкостей, особенно первой. Барон Шлицпенбах председательствовал при их опоражнивании, которое, впрочем, не переходило за пределы простого «одушевления» путешественников.

Пели иногда песни, даже духовные, когда впадали в умиление. За то архимандрит Аввакум платил там со своей стороны любезностью, подтягивая по временам какому-нибудь «шереметевскому псалму» (Вечер поздно из лесочку я коров гнала домой...)

Дело от этих развлечений не теряло, и я, например, успел в  бытность на пароходе перечертить набело всю мою съемку долины Усури, которой оригинал мне хотелось сохранить за собою.

В Благовещенске — долой с парохода: он дальше не шел, потому что требовал непременно 8-футовой глубины, а в осеннюю малую воду Амур, местами, между Албазином и Кумарою, имеет меньшую глубину...

Кстати! Когда же Усть-Зейская станица обратилась в Благовещенск? Этого я доселе еще не сказал, и мне не случалось читать о том где бы то ни было.
 Превращение совершилось весною 1858 г., между временем прибытия генерал-губернатора на Усть-Зею и временем отплытия его к Айгуну, кажется — 12-го мая. Оно, впрочем, было чисто фиктивным. Устроили мачту, подняли на нее огромный флаг, который больше походил на английский, чем на русский, отслушали при этом небольшой молебен, который служил преосвященный Иннокентий, теперешний митрополит московский, и Усть-Зейская станица произведена была в город Благовещенск.

Впоследствии для придания городу менее военного характера перевели из него казаков на 8 верст вверх по Амуру, т. е. в соседство того места, где в 1857 г. стояли казачий пост и генерал-губернаторская палатка. А, в частности, на месте последней усть-зейцы уже в 1858 г. поставили небольшой памятник.

[Ekaterina]

И так, многочисленному нашему пароходному обществу пришлось пересесть на баркас, который тянули бичевою мои казаки и многочисленные матросы Шлицпенбаха, возвращавшиеся через Сибирь на родину. Кажется, это была команда корвета «Оливуцы» или «Авроры» — не помню уж теперь, какого судна, — но бравая команда, которой могло бы быть несколько оскорбительно после океанских плаваний ходить на бичеве.

Для нас, пассажиров, жизнь на баркасе была отчасти продолжением пароходной, только с меньшими удобствами и с гораздо большими издержками. В течение одиннадцати дней мы, в числе семи человек державшие общий стол из двух блюд, израсходовали 287 рублей, т. е. по 41-му рублю с человека, что дает 3 р. 75 к. в день! Были случаи, что за барана платилось жителям селений, водворенных в 1857 году, одиннадцать рублей; за два хлеба, весом фунтов в пять каждый, за бутылку молока и десяток яиц — 5 руб., и т. п. Да и за эти деньги провизия доставалась с трудом,  потому что колонисты сами не имели почти ничего и опасались на зиму голода. Отпуск казенного хлеба ведь им прекратился, а собственные сборы с немногих обработанных и засеянных весною полей едва-едва были достаточны, чтобы прокормиться до следующей жатвы...

Утешением в этих экономических невзгодах служила нам только возможность ночью спать во всю длину тела на баркасном помосте, а днем на нем же стоять во весь рост. Но и баркас скоро пришлось бросить, потому что тащить его было очень тяжело.

Около Буринды мы встретили сплав лодок, отобрали их, распределили между собою и потянулись вразброд. Моим бедным казакам пришлось особенно жутко. Лодчонка нам досталась прескверная, тесная, так что пока одна смена шла на бичеве, другая должна была сидеть, а не лежать.

Дни были короткие (октябрь), ночи холодные; скоро по утрам стали появляться ледяные забереги и резали ноги. Согнувшись сидел я под своим лубочным навесом, дописывая отчет об уссурийской экспедиции и обдумывая, когда и как, по сдаче его, доставит меня в Москву желанная тройка...

14-го октября прошли мы мимо Усть-Стрелки: прощай, Амур!
26-го октября я был в Иркутске и, заплатив 25 рублей писарю за перебелку отчета (дарового штабного писца мне не дали), сдал его.
3-го января 1859 г. я сел в повозку: прощай, Восточная Сибирь!
А 23-го февраля 1859 г. генерал-квартирмейстер, барон В. К. Ливен, ознакомившийся с моим отчетом, объявил мне, что я назначаюсь начальником разведочной экспедиции, которая по высочайшему повелению посылалась на Чу, к пределам Кокана.

М. И. Венюков.
Женева, сентябрь 1878 г.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о заселении Амура в 1857-1858 гг // Русская старина, № 2. 1879

[Пъшков]

 РГИА ДВ во Владивостоке, фонды по УКВ по-прежнему  закрыты. Но работник вдруг сказал, что архивы по Амурскому Войску открыты и доступны.
Последний раз в архиве был в январе. Вся, более менее ценная информация по Амурцам на момент посещения, доступная для работы в читальном зале архива размещена в старой ПРЕДЫСТОРИИ. Надо узнать.

[SPlotnikov]

Кстати, как считаете, коли информация по АКВ открыта полностью, там же должна быть информация по уссурийскому пешему казачьему батальону? Он же до 1889 года входил в состав АКВ.

[Пъшков]

Особо не вгрызался в документы, но про казаков бы не пропустил. По крестьянским делам довольно много информации. Я зайду в архив, не так скоро, но обязательно зайду.
Встретил Дмитрия Ивановича, поговорили. О Вас тоже.

[SPlotnikov]

Спасибо за упоминание о моей персоне от Дмитрия Ивановича:) Я все по телефону с ним общался, очень бойкий и живой человек, как мне показалось, интересный крайне.  А с Виктором и вживую довелось

Ekaterina, огромное спасибо за информацию, с удовольствием почитал